«Величие и падение Римской Империи» — под таким названием написал когда-то Монтескье свое знаменитое исследование о причинах гибели величайшего культурно-политического и государственного образования античного мира. Под подобным же наименованием можно было бы написать теперь исследование и о судьбах России — с той разницей, что, быть может, еще большим было величие и, уж наверное, более страшным было падение этого величайшего, после первого и второго Римов, Императорского тела — более страшным, как в смысле быстроты низвержения, действительно мгновенной, так и в смысле глубины падения, положительно неизследимой.
Громадность катастрофы тем более потрясает воображение, что, вопреки нередким суждениям, ни на чем, кроме тягостного неведения и злого предубеждения, не основанным, катастрофа эта никакими объективно-вразумительными причинами обусловлена не была. Она возникла в обстановке такого блистательного расцвета живых сил и среди такого обилия широко раскрывающихся конкретных возможностей дальнейшего, еще более блистательного, расцвета этих сил, что всякий, самый проницательный человеческий разум, руководимый самой, казалось бы, трезвой человеческой волей, должен был бы в своем практически-политическом делании исходить из предположения о всецелой вероятности дальнейших успехов России, дальнейшего разрастания ее могущества, дальнейшего экономического и культурного преуспеяния ее.
Ведь буквально по всем статьям под резким углом вздымалась вверх кривая развития России: хозяйственное благосостояние, гражданственность, политическая мощь, военная сила, просвещение, наука, технический прогресс, искусство всех видов -везде Россия ставила рекорды, несравненную степень которых только сейчас можем оценить мы, озирая умственным оком весь прошедший путь русской истории. На безбрежных русских просторах расцветал новый культурный мир легко и свободно осваивавший все достижения Запада и вместе с тем лишенный того слепого преклонения пред материальными благами, того узкого практицизма, той прижимистости и приземистости, той тесноты духовных горизонтов, того культурно-морального крохоборства, которые, составляя в известном смысле силу западного человечества, вместе с тем так безысходно обедняют его жизнь. Уверенной, но легкой и свободной поступью выходила Россия на мировую арену, как некий исполин, который может себе позволить во всем быть широким и великодушным, вплоть до политики, привычно, даже поскольку она выходит за пределы торговых интересов, исполненной, в представлении -Запада, национальной корысти и принципиального макиавеллизма. И другую роскошь могла позволить себе Россия: не рекламировать себя! Не кричала о себе, а замалчивала себя Россия. Не только не домогалась признания Россия, а скорее стеснялась слишком громких его проявлений…
И вдруг -катастрофа, внезапная и оглушительная, начисто и до конца упразднившая все многочисленные «коэффициенты», которыми так выразительно можно было измерять «прогресс» на всех поприщах общественной, государственной, культурной жизни России. Дикое поле! Погорелое место!
Не стало Великой России. Как марево расплылся ее величественный облик, утратив самое имя свое и обернувшись нечестивым государственным образованием мирового же масштаба, но лишенным всякого органического родства с бывшей Россией и прямой задачей себе ставящим сознательное и последовательное разрушение богоустановленного порядка на пространстве земной планеты. Память о подлинной России осталась только в ее исконной великолепной культуре, которая продолжает быть великой и, в конечном счете, положительной силой, все глубже проникающей в сознание мира. И все с большей настойчивостью стучится в сознание мира мысль о необыкновенной загадочности, о некой «провиденциальности» судьбы России. Не чудом ли божественной благодати является ее былой рост, о котором два века тому назад обруселый немец Миних, столь много сделавший для величия России, мог сказать: «Русское государство имеет то преимущество перед другими, что оно управляется самим Богом: иначе невозможно объяснить, как оно существует?» Не чудом ли Божией кары является и ее срыв? Пред зрячим духовным взором Историческая Россия, как некое замкнутое единство, встает ныне во всем своем величии, во всей своей духовной особливости, во всей своей культурной целостности. И все чаще задумывается человек, не утративший мысль о душевном спасении: не содержит ли в себе некую спасительную тайну этот прекрасный, ни на что не похожий самобытный мир, открытый теперь наблюдению и размышлению на всем своем жизненном пути, от начала и… до конца.
Да! До конца! Нельзя не произнести этого жестокого слова! Ибо не знаем мы, что готовит нам будущее, в настоящем же мы видим полное нарушение преемственности с прошлым, уход из действительности того, что мы привыкли называть Россией. С отречением Царя, с опустением Престола, с низвержением Династии, с мученической гибелью Царской Семьи не стало России — и прахом пошли все «коэффициенты» прогресса, а потом, если и возникли в некоторых направлениях новые, то уже в существенно ином плане и не на пользу ни России, ни человечеству, а в прямую им угрозу. То, что высится ныне на месте России — не Россия. Россия на русской земле таится в подполье, Россия живет в Зарубежье, Россия светится в прошлом, Россия грезится в будущем, Россия в каком-то распыленном виде, быть может, зреет и там, внутри. Но, как национально-государственного целого, в настоящее время ее нет. То, что составляло живую личность России, утратило связь с национально-государственным ее бытием, Россия испытала то, что бывает с людьми, страдающими помутнением и угасанием сознания, онемением свободной воли. Живая душа уходит в некие глубины, а «видимый» человек делается игралищем обдержащей его чужой и враждебной силы. Человек порой живет физической жизнью почти нормально, он совершает обдуманные, тщательно иногда подготовленные поступки, но он «себя» не знает — не помнит, не сознает своего поведения, своего подлинного «я» в нем не обнаруживает. Такой человек утратил свою «личность»: в нем живет дух посторонний.
«Личность» свою утратила и Россия! Она избыла свое национальное самосознание. Эта страшная беда, конечно, зрела издавна, но разразилась она на наших глазах в формах бурной и внезапной одержимости. Действительно, вдумайтесь в смысл знаменитого «февраля», для части русского общества и посейчас окруженного дымкой светлой лазури, якобы омраченной лишь в силу позднейшего воздействия темного, отвратительного большевицкого «октября». Между тем, именно в образе этого «светлого» февраля свершилось то, что в представлении каждого морально-здорового, не оторвавшегося от русской почвы, русского человека, независимо от его настроенности и политического направления, искони было самым страшным, что только можно было представить: сознательный бунт против Царя — не против определенного Царя, во имя Царя другого, а против Царской власти вообще! И что же? Россия восприняла это отталкивающее бесчинство в ликовании праздничном, как весну, как освобождение от злой неволи, как зарю новой светлой жизни! И это-вся Россия в целом, весь русский народ во всех общественных группах! Это ли не бесноватость? Это ли не припадок злой одержимости?
И кончилась на этом Россия. Покинула ее благодать Божия: за легкомысленно-суетливым, прекраснодушно-мечтательным «февралем» пришел, как Немезида, зловеще-кровавый и сосредоточенно-мрачный «октябрь» — и задавил Россию. Больше четверти века прошло, а Россия все еще неспособна вернуться к осознанию своей утраченной личности, ибо неспособна осознать свое окаянство…
А как долго, как терпеливо пребывала благодать Божия на челе России, пока не совершено было покушение на Помазанника! Ведь и Великая война шла так, что Россия двигалась к победе. Не побежденная Россия стала жертвой революции. Напротив того! Россия-победительница была лишена плодов своей победы фактом низвержения ее в пучину революционной смуты. Революция — не плод поражения, а источник его. Революция сорвала победу. Этим Господь как бы с нарочитой ясностью показал нам, что не Он забыл нас, а что мы забыли, что мы Его предали, от Него отказались. Свергнув Царя, Богом поставленного, мы отреклись от Божией помощи, с железной логикой развернулся дальнейший ход событий, о котором большевики так прямо и говорили: «Сбросили Царя, теперь сбросим и Бога»…
Безблагодатная Россия уже не в силах была противостоять злу, обдержащему ее: духовная личность ее поистине воплощалась в Царе. Свергнув Царя, Россия утратила свою личность и стала жертвой бесов…
Поразительна внезапность, с которой произошло это оборотничество. Но, конечно, эта мгновенная катастрофа была лишь кристаллизацией процесса, идущего издавна. И нельзя лучше задним числом осознать наглядно-показательное значение последних подготовительных стадий назревавшей катастрофы, как вдумываясь и всматриваясь в личность и судьбу нашего отечества. Не только следует нам любовно всматриваться в прекрасные личные свойства этого светлого человека, являвшего на всем протяжении своей жизни незамутненный образ православного христианина, глубокого и истового, а и вдумываться в предметную сущность связи Царя с Россией, разрыв которой возымел столь трагические для нее последствия.
Будем кратки.
Россия, Историческая Россия, Императорская, закатную красоту которой мы еще помним, встает пред нами прежде всего как Великая Россия. Но возникла и выросла эта Россия, как Святая Русь, в которой жизнь государства и общества, жизнь отдельной личности и семьи, от Царя до крестьянина, была неотрывна от жизни Церкви. Начиная с Петра, Россия, все больше успевая в своей великодержавности, все сильнее обмирщалась. Церковь, правда, не уходила из русской жизни, но она постепенно, с какой-то неотвратимой последовательностью оттеснялась от разных сторон русской действительности. Если Россия в целом продолжала, однако, как государственно-национальное тело, быть неразрывно связанной с Церковью, то это было только в лице Царя, который являлся воплощением одновременно и Великой России и Святой Руси. Пока во главе Великой России стоял Царь, Россия не только содержала в себе отдельные элементы Святой Руси, но и в целом продолжала быть Святой Русью, как организованное единство. Но вот что замечательно! Чем явственнее сказывалось расхождение с Церковью русской общественности, русской государственности, русского народа, тем явственнее в личности Царя обозначались черты Святой Руси. Уже Император Александр III был в этом отношении очень показательным явлением. Еще в гораздо большей степени выразительной в этом же смысле была фигура Императора Николая II. В этом -объяснение той трагически-безысходной отчужденности, которую мы наблюдаем между ним и русским обществом. Великая Россия, в зените своего расцвета, радикально отходила от Святой Руси, но эта последняя как раз в это время в образе последнего русского Царя получила необыкновенно сильное, яркое -прямо-таки светоносное выражение.
Чтобы измерить всю силу поистине потрясающей отчужденности между Православным Царем и уходящей от Православия Россией, надо познакомиться с состоянием умов тогдашней России. Ограничимся несколькими иллюстрациями, извлеченными из публицистики эпохи.
Вот как, в самом начале XX века, писал об этом, в самой общей форме, известный духовный писатель, профессор гомилетики Киевской духовной академии В. Певницкий в статье, так и названной им: «Об отношении к Церкви нашего образованного общества».
«Издревле Русь называлась Святой Русью, и охранение чистоты и целости Православия она считала своим призванием. Вы знаете из истории, что наши предки твердо держались уставов Церкви, забота об охранении Православия от всяких нечистых примесей одинаково была на мысли всех сословий русского общества. А что ныне? Может ли Русь по-прежнему называться Святой Русью? Не потускнело ли это светлое титло, которым прежде украшалось наше отечество? Если бы восстали из гробов наши благочестивые предки и посмотрели на нынешнее шатание умов, на современное непочтительное отношение к Церкви и ее уставам нашего образованного передового общества, они удивились бы изменению наших нравов, и чувства их терзались бы от глубокой скорби при виде оскудения в нас духа благочестия…
Представьте себе святую Православную веру, хранимую в Церкви, посланницей небес. Мы можем так называть ее, потому что она не нашим земным разумом измышлена: источник ее — небесный, божественный. Она вера откровенная; она свыше, от разума божественного ниспослана нам, и ей, этой небесной посланнице, поручено освещать наше темное сознание и указать нам путь спасения. Где же среди нас обиталище ее, и где ее принимают? Принимают ее люди простые, держащиеся руководства Церкви. Но нет ей благоприятного приема там, где, по-видимому, должен быть особенно слышен и понятен голос ее.
Она хотела бы занять и утвердить себе место среди руководителей общественного мнения, заправляющих печатным словом. Но многие ли здесь принимают ее и признают своей руководительницей? Едва ли не большинство сторонится от нее и ищет себе других руководителей, чуждых и даже прямо враждебных ей. В нашем печатном слове, на страницах наших повременных изданий-журналов и газет, — (писал некогда наш самый видный и знаменитый публицист Катков),-«замечается совершенное отсутствие религиозного направления». Если и слышен и где голос ревнителей и чтителей веры, то он совершенно заглушается шумными голосами людей, знать не хотящих указаний веры и нередко подвергающих глумлению суждения, на ней основанные. Читайте и перелистывайте наши светские газеты и журналы: чувствуется ли в них такой тон, чтобы вы могли сказать, что это говорят люди, воспитанные в Православии? Редко, весьма редко. Правда, многое здесь пишется людьми неправославными, в особенности семитами, враждебно относящимися ко всему христианскому, силящимися и усиливающимися все более и более овладевать нашей повременной печатью. Нельзя не жалеть об этом, особенно ввиду того, как много способствовали эти пришлые деятели нашей печати распространению антихристианского духа на Западе. Но еще более жаль, что наши русские, наши единоверцы, говорят так, что вы не сумеете отличить их речей от речи какого-либо семита.
Идет вера, эта небесная посланница, в святилища наших высших знаний. Здесь встречает она храмы Божии, откуда свет небесный должен распространяться и освещать собой сознание людей, посвящающих себя исканию истины. Но она не довольствуется рукотворенными храмами, а ищет живых храмов, которых желает вести ко спасению, — в сердцах человеческих. А други и преданные служители веры скорбят, жалуются и на то, что ей, этой небесной посланнице, в живых храмах, витающих в наших святилищах высших знаний, не отводят почетного, ей подобающего, места и часто слишком мало придают значения ее требованиям и указаниям.
Идет она в собрания передовых людей, в роскошно убранные и освещенные дома, куда собираются люди для удовлетворения потребностей своей души, ищущей не то поучения, не то удовольствия. И здесь ей нет места, и здесь на нее не обращают внимания, и напрасно стала бы она здесь возвышать свой голос. Идет она… Но нет, не будем более, хотя и мысленно, сопровождать ее в ее странствиях по домам и жилищам нашим, чтобы не видеть того равнодушия, если не прямого пренебрежения, с каким в разных местах встречают ее, и не болеть за нее душой».
Еще в более общей форме этот же вопрос был поставлен и со свойственной ему беспощадно-острой проницательностью освещен Розановым — человеком, много погрешившим против Церкви Православной, но, в отличие от своих многочисленных современников, настолько органически связанным с Церковью, что, и бунтуя против нее, не в силах был он покинуть ее ограды. Розанов подвергает обсуждение самое понятие «культуры», в том ее обличий, которое было характерно для быта русских «образованных» людей, и приходит к выводу, весьма для русской культурной «элиты» невыгодному. Не обинуясь, он так называемый «простой» народ противопоставляет обществу «культурному» не по признаку отсталости первого от второго, а напротив, — по признаку явного превосходства «простонародья» над русским «образованным обществом».
«Будучи чрезвычайно первобытен во всем второстепенном, наш простой народ в то же время во всем существенном, важном высоко и строго культурен. Собственно, бескультурно то, что вокруг него, среди чего он живет, трудится, рождается, умирает; но внутри себя, но он сам, но его душа и жизнь — культурны. В этом отношении он составляет как бы антитезу высшим классам, над ним лежащим, которые культурны в подробностях быта, во всем, что окружает их, но не в строе своем внутреннем и также не в существенных моментах жизни. Можно сказать, и к прискорбию уже давно, что рождается, думает, чувствует себя и других, и, наконец, умирает человек высших слоев если не как животное, то несколько близко к этому; и только трудится он не только как человек, но и как человек усовершенствованный, искусно приподнятый на высоту. Напротив, грубый люд наш, правда, трудится, почти как животное, но он думает, но он чувствует, но он умирает как христианин, т. е. как человек стоящий на высшей доступной степени просвещения…»
Нащупывая пограничность культурного пресыщения с культурным одичанием. Розанов говорит:
«Первобытный, элементарный человек есть не только тот, кто, озирая мир новыми изумленными глазами, ничего не различает в нем и одинаково дивится солнцу и пылающему вдали костру; но и тот, кто всему перестает удивляться, ко всему охладев, так же как и дикарь, только ощущает свои потребности и удовлетворяет их.
Культура есть синтез всего желаемого в истории: из нее ничто не исключается, в нее одинаково входит религия, государство, семья, наконец, весь склад жизни личной и общественной. Все это, насколько оно зиждется, возрастает-навивает на человека одну черту сложности за другой, обогащая его сердце, возвышая его ум, укрепляя волю. И, напротив, — насколько это разрушается, от человека сходит одна черта за другой, пока он не останется прост, обнажен от всего, как тогда, как вышел из лона природы». Перенося эти размышления на проблему, особо его занимавшую, -проблему школы, Розанов заключает:
«Отсюда ясна задача нашей элементарной школы: тот культ, который несет уже в себе темный люд, прояснить и распространить — вот в чем лежит ее смысл, ее особое внутреннее оправдание. Мы не сказали -укрепить -этот культ, потому что кровью своей народ наш не однажды уже запечатлел эту крепость. Но столь преданный, но так любящий, он никогда не поднимался на сколько-нибудь достаточную высоту в созерцании любимого им. Можно сказать, что, как нищий, он стоял в притворе храма и плакал, слыша едва доносящиеся до него отрывки песнопений и возгласов; и боролся, и защищал храм, и проливал кровь за его стенами, чтобы не прервали совершающееся в нем. Поистине эта верность достойна, чтобы наградиться, достоин он и увидеть и понять таинственное в нем служение. Этой наградой за верность и должна быть ему школа: около храма, около богослужения, около религии, она -лишь незначительная пристройка, внутренний притвор, вводящий темную и любящую душу в смысл того, что она безотчетно любила и за что страдала. Такова задача школы культурной и исторической, в противоположность антикультурной и антиисторической, какая установлена у нас людом, темным в смысле просвещения и в путях истории».
Здесь естественно выдвигается Церковь как ведущая сила в школе. «Нельзя слепому доверять вести зрячего… не нужно к Церкви приставлять стражей, чтобы она почти два тысячелетия учительная, взрастившая в учении своем весь христианский мир, не упустила каких-нибудь подробностей, в которых одних могут что-нибудь понимать эти приставленники».
Так должно быть! А что наблюдается в действительности? «Ни Часослова, ни Псалтыри, ни Ветхого Завета нет в списке рекомендованных, одобренных, допущенных для сельских школ книг».
Розанов строит обширный план «воцерковления» школьного дела. Строит он дальнейшие планы: воцерковления внешкольной культуры! Видит он необходимость, кроме школы, еще одной пристройки к храму: церковного книгохранилища… Видит он необходимость и бытового сближения духовенства с обществом… Как всегда, мыслит он конкретно. Берет он «мальчика».
«У этого мальчика нет своего местного священника, который был бы также и священником его сестры и матери, которого он привык бы видеть у себя на дому с образом — служащим молебен или всенощную в памятные семейные дни. Мало-помалу семья, раздвоенная препровождением времени, имея разные приходы, не сливается тесно ни с одним и отвыкает от Церкви… Так образуется не неверующее общество наше -сказать это значило бы грубо ошибиться, но общество страшно уединенное от Церкви и, если не считать полузабытых книжек, вполне ее не ведающее. В свою очередь, Церковь, оставленная высшим обществом, имея живую и постоянную связь лишь с мало обученным людом, становится робка, неуверенна в своих действиях и хоть с болью, но там и здесь поступается для нее должным…»
Итак, грандиозная духовная реформа встает в воображении гениального чудака? Общество воцерковляется! Оно возвращается, подобно блудному сыну, в ограду Церкви! Но ведь для этого нужно было бы этому обществу «прийти в себя»! Способно ли было оно на это? Склонно ли было русское образованное общество к «воссоединению» с Церковью?
На этот вопрос ясный ответ даст нам еще одна, последняя из извлекаемых нами, иллюстрация из публикации эпохи, -как увидим, иллюстрация жуткая по силе и напряженности «антиклерикальной» настроенности, а главное — по тому жуткому спокойствию, с каким утверждаются в ней самые простые страшные вещи.
Эта иллюстрация извлекается нами не из подпольного безбожного листка, не из радикально-социалистической литературы, а из самого мирного, самого «академического», самого «буржуазного», самого высококультурного, широкого и «просвещенного» органа русской повременной печати — из солиднейшего «Вестника Европы», руководимого солиднейшими Стасюлевичем и Арсеньевым.
Кони, Сергеевич, Герье, Влад. Соловьев -вот высокие имена лиц, которые украшали страницы этого прекрасного журнала своими статьями и целыми исследованиями. Мужи науки, отвлеченной мысли, государственного опыта несли туда самые выношенные свои произведения, зная, что это -подлинно форум надпартийной русской общественной жизни. И вот в отделе «Литературное обозрение» под ничего не говорящими инициалами «М.Г.» находим мы в сентябрьской книжке за 1908 г. следующую многоговорящую рецензию на брошюру некоего Н Казмина-Вьюгова, выпущенную в том же году в Петербурге, под заглавием: «О религиозном воспитании детей».
«Замечательная брошюра г. Казмина-Вьюгова заслуживает самого глубокого внимания не только педагогов, но и всякого образованного человека. В ней затронут вопрос первостепенной важности, и поставлен он во всем объеме, с силой и задушевностью честно продуманного убеждения.
В двух формах практикуется у нас религиозное воспитание детей, и в обеих оно, по мысли автора, является жестоким насилием над будущим человеком. Одна из них — отрицание всякой религии, сопровождающееся обыкновенно ироническим отношением (при детях) не только к обрядовой стороне религии, но и к религиозным верованиям вообще. Это делается для того, чтобы дети были свободны. В действительности эта система заранее связывает ребенка.
Всю ошибочность этой системы, широко практикуемой среди нашей интеллигенции, автор вскрывает в следующих умных строках: «Одно из двух: или ваше отрицание истинно, обоснованно, убедительно, тогда не нужно внедрять его детям раньше, чем они могут во всей его силе понять убедительность вашего отрицания. Последнее возможно лишь тогда, когда дети получат общее научное развитие. Если же отрицание не обосновано, если его истинность сомнительна, то какое право имеем мы внушать его беззащитным детям?»
Другая система, может быть, еще пагубнее. Она состоит в раннем приучении детей к исполнению религиозных обрядов, молитве, хождению в храм и проч. Такие родители обыкновенно ссылаются на то, что внешнее в религии есть выражение и, вместе, способ пробуждения внутренней потребности, как рождается крик радости или дрожь испуга. Какой смысл имеет благодарственная молитва к Богу в устах ребенка, когда у него нет самого чувства? Мы назвали бы вопиющей нелепостью систему воспитания, которая заставляла бы детей, например, ежедневно в определенный час громко выражать радость, притом -одними и теми же словами и телодвижениями, но не это ли самое делают с детьми те, кто заставляют их читать без смысла готовые молитвы, и пр.?
Эта система опаснее, чем это кажется с первого взгляда. Она гипнотизирует ребенка, и часто на всю жизнь. Воспитанное в детстве благоговение ко всему церковному сделает юношу несвободным в его религиозных исканиях; оно или заставит его бессознательно бояться отрицания, быть робким и непоследовательным из страха разрушить уютный мир детских привычек и представлений, или наоборот, в упорной борьбе с этими трудноискоренимыми привычками толкнет его к резкому озлобленному отрицанию, но это еще не все. Сторонники церковно-религиозного воспитания не ограничиваются внушением религиозного чувства: они стараются сообщить ребенку известный цикл религиозных понятий, которые представляют собой готовые ответы на глубочайшие мировые загадки. В семье, а еще более в школе, ребенок получает множество догматических знаний — о том, что Бог есть, что Он сотворил мир и т. д. Известно, какой характер носит преподавание Закона Божия в наших школах. Восьми и девятилетним детям законоучитель обязан (таково требование программы) сообщать общие понятия «о Боге, творце мира, о Его вездесущии, всемогуществе и благости… об ангелах, душе человека, созданной по образу Божию» и пр. Что поймет здесь ребенок? Автор обстоятельно и очень тонко выясняет разнообразный вред, проистекающий из такого воспитания для ума, воли, для нравственного склада ребенка. Чего стоит, например, одна идея непрестанного вмешательства Бога в естественный порядок вещей, прививаемая этим путем ребенку? Войдя в плоть и кровь, сделавшись привычкой, она парализует разум и укореняет фатализм; зачем допытываться причин, зачем обдумывать заранее? Бог послал. Бог не попустил, как Бог даст, — и кончено».
Автор брошюры имеет свою систему: надо развить чувство связи с миром, идеализм! Рецензент не согласен. Надо внушать детям чувство мировой связи, которое не постижимо рассудком: «Все религии, — по мнению рецензента, — опираются на эту почву; изберет ли воспитанник позже какую-нибудь догматическую религию или нет — во всяком случае, мы должны пробудить в нем религиозность, которая есть не что иное, как всеобъемлющая разумность».
Достаточно на этом, бегло нами обрисованном, фоне представить себе облик нашего последнего Царя, чтобы реально ощутить ту непроходимую пропасть, которая лежала между Государем Императором Николаем Александровичем и русской общественной средой.
Отчужденное одиночество — вот на что был обречен этот истинный и истовый православный христианин на Престоле Православного Царя. Теми именно свойствами своими, которые делали из него идеального Русского Царя, он становился загадочным и непонятным «лучшим» людям своей Земли! Вот корень национально-общественной трагедии всего его царствования, вот корень катастрофы, которая вырастала из этой трагедии.