Со смешанным чувством читали мы статью о. Александра Шмемана «Церковь и церковное устройство», являющуюся ответом на книгу о. Михаила Польского «Каноническое положение Высшей Церковной Власти». Эта статья печаталась с ноября прошлого года [1949] по июнь с. г. [1949] в «Церковном Вестнике» Константинопольского экзархата в Европе.
Нам было отрадно видеть, как глубоко был поставлен о. Александром вопрос, из которого проистекают наши юрисдикционные разномыслия. И хотя с самого начала были видны из его утверждений выводы, с которыми мы никак не могли согласиться, но мы радовались тому, что своей статьёй о. Александр выводит этот наболевший вопрос из мелкой трясины обывательских рассуждений «о разных юрисдикциях», которые очень редко бывают сколько-нибудь душеполезны, на глубокие воды богословствования, где каждая проблема может и должна быть разрешена с душевной пользой.
Но автор не удержался до конца на этой высоте. Последняя — 3-я глава статьи пестрит запальчивыми выпадами и против о. М. Польского, и против Зарубежной Церкви вообще. Сюда относятся, например, совсем недостойные строки о демагогии, в которой автор торопится заранее обвинить всех тех, кто не согласится с его взглядами.
Он может быть уверен, что наша Зарубежная Русская Церковь, в течении тридцати лет существующая в нищенских условиях русского изгнанничества, без какой бы то ни было помощи с чьей бы то ни было стороны, ныне включившая в себя сотни священников и многие сотни тысяч мирян, прошедших страшные тюрьмы и каторжные работы за веру на Родине (к ним мы причислим, да простит нам его скромность, и соловецкого узника, о. протопресвитера М. Польского, которому читает свои наставления о. Александр, бывшего соузником и сомыслителем того архиепископа Иллариона — Троицкого, которого о. Александр с заслуженным почитанием цитирует). Она, эта Церковь, опытно знает и ежедневно проводить в жизнь, то, что в качестве назиданий преподносит Ей в своей статье о. Александр, что «истина не перестаёт быть истиной, какой бы ни был её человеческий успех».
С другой стороны, может быть и лучше, что к концу своей статьи о. Александр взволновался и стал говорить запальчивости. Вопрос, который он обсуждает, слишком горящий, слишком всю душу волнующий вопрос, чтобы обсуждать его только на холодных высотах, в бесстрастных тонах. Чтобы до конца остаться спокойным, обсуждая такой вопрос, надо или уже стяжать «бесстрастия тишайшую пучину», или иметь замороженную душу.
Вопрос идёт о том, какова должна быть судьба Русской Церкви заграницей. Должна ли она остаться чисто Русской Церковью, или должна перейти в юрисдикцию иной поместной Церкви, Константинопольской, или имеющих создаться автономных, или автокефальных Церквей на местах: Американской, Французской, Швейцарской, Аргентинской и т.д.
С большой эрудицией о. Александр рисует картину нормального канонического устройства Христовой Церкви. Глубоко и правильно напоминает он часто забываемую истину о том, что каждая Церковь на каждом данном месте обязательно должна быть органической частью и представительством не какой-нибудь части Церкви, а всей Церкви — Вселенской, не только земной, но и Небесной, торжествующей, потому что вся полнота Божиих благодатных даров дана именно всей Церкви, во всем Её единстве. Очень правильно пишет о. Александр: «Природу и сущность Церкви можно выразить одним словом единство. Сам греческий термин «екклисия» — церковь, означает по определению св. Кирилла Иерусалимского «собрание всех вместе во единство» и далее, противополагая этому церковному единству раздробленность мира, говорит: «в падшем мире всё разделяет людей», приводя и слова Митрополита Антония по этому поводу: «на земле нет единства, но только разделение»».
Основываясь на этом верном принципе, о. Александр утверждает, что «в одном месте, т.е. на одной территории, может находиться только одна Церковь, иными словами только одна церковная организация, выражающаяся в единстве священноначалия — с таких церковных единиц рассеянных по всему миру начинается история Церкви».
Совершенно верно. Так оно и было в первые века христианства, таков идеал, такова норма церковного устройства.
Совершенно верно в конце первой главы своей статьи о. Александр пишет: «Древняя Церковь в первую пору своего существования состояла из множества общин вполне обособленных и самостоятельных, не знавших между собой никаких «канонических» связей. А между тем, никогда потом не было у христиан так исключительно сильно чувство и сознание единой Церкви, как именно тогда, и единая Церковь не была только идеей тогда, а самым реальным фактом».
В свете всего изложенного зададим теперь вопрос: было ли бы полезно для церковного дела, если бы русская церковная иерархия тридцать лет тому назад, покидая Россию, совершила бы то, что представляется идеалом о. Александру Шмеману, т.е. если бы та её часть, которая оказалась бы на территории Константинопольского патриархата, безоговорочно подчинилась бы этому патриарху, а та часть которая оказалась бы на сербской территории, подчинилась бы Сербскому патриарху и т.д., а те иерархи, которые оказались бы вне границ Поместных Церквей, создали бы или автокефальные Церкви, или подчинились бы Константинопольскому патриарху?
Верно, всё было разное тогда в этих абсолютно свободных и самостоятельных — «автокефальных» церковных ячейках, даже богослужение у всех у них совершалось по-разному, даже Пасха праздновалась в разные дни. А между тем, христианин Месопотамии, приходя в Испанию, чувствовал себя в новой христианской общине абсолютно своим, родным. Отец Александр верно указывает, каким образом достигалось это чудесное внутреннее единство древней Церкви при внешней безграничной пестроте. «Способ осуществления этого единства во Христе — для создания Тела Христова — есть любовь. Павел требует от нас такой любви, говорит Златоуст, которая связывала бы нас между собою, делая неразлучными друг от друга, и такого совершенного единения, как бы мы были членами одного тела».
Для того чтобы объяснить, на чём основывалось в те времена преизбыточествующей христианской жизни такое разнообразие, такая свобода во внешней жизни, вспомним ещё одни слова ап. Павла: «К свободе призваны вы, братие» (но сейчас же добавляет апостол: «Только бы свобода ваша не была бы поводом угождению плоти» — Гал. 5:13).
Значит, эта свобода, эта пестрота бесконечного числа автокефальных городских Церквей древнего христианского мира была принципиально обоснована, и если бы тогдашним христианам стали бы известны многочисленные унифицирующие церковную жизнь последующие церковные акты, акты Вселенских и Поместных Соборов, патриархов и митрополитов, то древние христиане, вероятно, сочли бы себя вправе осудить эти акты как не церковные.
Почему же пошла Церковь на иногда очень болезненно переживавшуюся унификацию церковных форм? (Вспомним хотя бы спор о времени празднования Пасхи между Римской и Ефесской Церквами). Считала ли Церковь внешнее единство форм само по себе ценным явлением? Нет. Церкви ценно только внутреннее единство. Но, зная, что внутреннее поддерживается внешним, Церковь, при упадке, наступившем после вхождения в христианское общество множества недостаточно подготовленных язычников, озаботилась подкрепить внутреннее драгоценное единство внешней унификацией церковного быта и обрядов, чтобы и при уменьшившемся богатстве любви христианин Месопотамии чувствовал бы себя своим в церкви Испании. При этом это была не подмена внутреннего внешним, но подкрепление внешним внутреннего, потому что цель Церкви всегда внутренняя.
То же самое можно повторить и о последующих внешних формах церковного устройства. Они всегда исходят из наличного внутреннего состояния.
В период высокого христианского уровня и полноты церковной жизни в одном городе действительно не могло быть одновременно двух епископов. Не могло быть в этом нужды, потому что абсолютно всё, в чём нуждались тогдашние, жившие исключительно церковными интересами, христиане, они могли найти у епископа, бывшего истинным вождём такой именно полной церковной жизни.
Этот принцип поместности и несмешиваемости Церкви отец Александр возводит в ранг основного принципа всей церковной жизни, называя его «корнем, из которого вырастают все многоразличные формы церковной организации».
Между тем, из церковной истории мы знаем, что уже очень рано Церковь, признавая поместный принцип нормой, стала по нужде дозволять очень широкие от него отступления. Таково, например, общеизвестное разрешение VI Вселенского Собора, позволившего своими 37 и 39 правилами предстоятелю и епископам Кипрской Церкви, переселившимся вследствие гонений в пределы Константинопольского Патриархата, сохранить свою автокефалию и все принадлежащие им права в месте своего временного поселения.
Вполне вошедшими в церковную практику нарушениями принципа несмешиваемости были и остаются также так называемые подворья различных поместных Церквей в пределах иных Церквей. Примеры таких подворий мы знаем из очень давних времён. Первые русские подворья в пределах Константинопольского и Иерусалимского патриархатов восходят к самому началу Русской истории, а греческие подворья в России играли большую роль в XVII, XVIII и XIX веках. (Существо дела в отношении русских подворий в пределах К-ского патриархата в домонгольский период не меняется оттого, что и вся Русская Церковь была тогда в Константинопольской юрисдикции. Эти подворья, в самом Константинополе, на Афоне, в Солуни и др. местах были подворьями Киевской митрополии).
Мы не оспариваем в существе дела поместного принципа. Мы понимаем его важность и признаем, что этот принцип был и останется нормой внешнего церковного устройства. Мы только не соглашаемся с его абсолютизацией. Это конечно, не «корень, из которого вырастают все многоразличные формы церковной организации». А главное, этот принцип, как и все внешнее в церковной жизни, служебен. Он должен служить внутренней абсолютной задаче Церкви — приведению ко Христу человеческих Душ.
Между тем, о. Александр, всячески превознося поместный принцип и абсолютизируя его, явно несправедлив, относясь неблагожелательно, несмотря на все оговорки, к национальному принципу в церковной жизни.
А мы знаем и из русской истории, и из истории других православных народов, и греческого, и сербского, и болгарского, какое глубокое положительное значение имел в их церковной истории национальный элемент. Ведь если Церковь помогала грекам, сербам и болгарам сохранить свою национальность, то и наоборот, их национальное чувство не позволило им потурчиться, а значит изменить и народности, и вере отцов — святому Православию. То же самое можно сказать и о нашей русской истории, и о нашей русской современности.
Многому множеству людей национальное чувство помогло сберечь душу. Может ли Церковь относиться с неблагожелательностью к этому мощному своему помощнику в деле спасения душ?
Задача спасения душ является главной, можно сказать, единственной все определяющей задачей Церкви. И к этому величайшему священнейшему делу Церковь привлекает все могущее быть к этому привлечённым, т.е. все не-греховные стороны человеческой природы. Национальное чувство — чувство не-греховное, и потому оно может служить и служит церковному делу.
Поскольку и покуда национальное чувство или сродный с ним государственный патриотизм будут способствовать христианизации душ, до тех пор и Церковь будет поддерживать их. Но как только они, эти чувства, будут направлены против Её всё превосходящих задач, Она будет бороться и с этими чувствами.
Здесь ключ к пониманию нашего отношения к современной подмене русского патриотизма советским. Здесь же ключ к пониманию церковного отношения ко всякому внешнему явлению, будь то национализм, будь то автокефалия, или поместный принцип.
Для дела спасения человеческих душ было полезно длительное подчинение Русской Церкви Константинопольскому патриарху в домонгольский период нашей истории, когда этим обеспечивалась свобода и необуреваемость Церкви среди княжеских усобиц. Достаточно прочитать в Четьих-Минеях «Повесть дивну и ужасну» (5 июня) о блаженном Константине, митрополите Киевском, чтобы оценить, как ревниво сама Русская Церковь берегла свою зависимость от Константинополя в длинный первый период своей истории, как несмотря на высокие нравственные и умственные качества и митрополита Иллариона, и Климента Смолятича, возводимых русскими кругами самовольно на Киевский митрополичий престол, русское церковное сознание отвергало все эти попытки.
И наоборот, когда явилась опасность душевного вреда от подчинения Константинополю, когда константинопольские патриархи дрогнули в своей верности Православию, Русская Церковь решительно и единодушно отвергла своё подчинение им и избрала самостоятельного митрополита, впоследствии прославленного Церковью, — св. Иону.
Из всей этой, по необходимости, краткой исторической справки мы делаем два заключения: 1. Церковь даже в самых радикальных внешних своих реформах руководится всегда соображениями внутренней пользы, а не наоборот, ибо суббота для человека, а не человек для субботы. И 2. Внешняя «юрисдикционная» разделённость, столь полная в древнейший период жизни Церкви, не обязательно нарушает внутреннее церковное единство.
В свете всего изложенного зададим теперь вопрос: было ли бы полезно для церковного дела, если бы русская церковная иерархия тридцать лет тому назад, покидая Россию, совершила бы то, что представляется идеалом о. Александру Шмеману, т.е. если бы та её часть, которая оказалась бы на территории Константинопольского патриархата, безоговорочно подчинилась бы этому патриарху, а та часть которая оказалась бы на сербской территории, подчинилась бы Сербскому патриарху и т.д., а те иерархи, которые оказались бы вне границ Поместных Церквей, создали бы или автокефальные Церкви, или подчинились бы Константинопольскому патриарху?
Полезно ли бы было такое решение вопроса для вечного дела Церкви, для защиты истины, для спасения душ?
В 1924 г., когда богоборческая власть у нас на Родине сделала первую попытку пленить Церковь и создала обновленческий раскол, вынудив против патриарха Тихона подкупленных или пленённых ей иерархов, пошедших на союз с богоборцами, против верных Христу священнослужителей, Константинопольский патриарх стал на сторону обновленцев и обратился к патриарху Тихону с требованием отказаться от власти и упразднить патриаршество.
В июле того же года Афинский митрополит пошёл ещё дальше, потребовав от находящегося в Греции русского духовенства, чтобы оно признало обновленческий «синод», угрожая в противном случае всех их запретить в священнослужении в пределах своей епархии.
Эти факты, особенно первый, общеизвестны, и они не случайны.
И Константинопольский патриарх, и Афинский митрополит в 1924 году, становясь на сторону обновленцев в их борьбе с Христовой Церковью, руководились официальными, т.е. инспирированными и продиктованными богоборческой властью сообщениями из России. При чрезвычайной хитрости, эластичности и наглости силы, борющейся с Церковью на нашей Родине, очень трудно улавливать подлинный смысл всех её мероприятий в отношении Церкви там. Личный опыт и живая, кровная, органическая связь с той Церковью, над которой производится этот опыт, — незаменимы. Поэтому-то на нас, русских, лежит такая особенная, такая исключительная ответственность.
Да, конечно, если бы, выходя в наше изгнанничество, мы встретили бы на Константинопольском патриаршем престоле второго Григория Богослова или Иоанна Златоуста, все задачи разрешились бы просто, и изгнанническая часть Русской Церкви с помощью таких святых святителей, без сомнения, нашла бы тот или иной путь, чтобы, сохранив своё существо, оказаться в теснейшем единении с благодатнейшими иерархами. Их насыщенность церковной соборностью дала бы им возможность преодолеть и национальную разобщённость. Чрез всё восполняющее церковное единство они не хуже самих русских понимали бы настоящий смысл всего совершающегося в России и никогда не стали бы на сторону врагов Христовых.
Но это было не так. И о. Александр сам, цитатой из творения о. архим. Киприана даёт нам ключ к пониманию, почему именно это было не так. Он пишет: «В Греческой Церкви значительно угас уже пафос первохристианского вселенского единения в любви. Он стал уже очень часто заменяться национально-греческим». Эта национальная ограниченность греков, совершенно так же, как национальная ограниченность всех других народов, не позволяет им так ясно понимать смысл совершающихся в России событий, как понимаем этот смысл мы — русские.
Эта ограниченность нанесла в рассматриваемых периодах страшный удар делу борьбы Церкви в России против Божиих врагов. На примере Католической Церкви в Чехии в настоящее время мы видим, какое значение имеет в этой борьбе наличие нравственной опоры вне области непосредственного владения злой силы. Восточные патриархи могли бы создать такую нравственную опору, нравственный авторитет для Русской Церкви в её борьбе с богоборцами в двадцатых годах — и не создали.
Вместо этого мы имеем чудовищный факт союза обновленцев с Вселенским патриархом. Если бы Зарубежная часть Русской Церкви в начале своего изгнаннического пути находилась в подчинении этому патриарху, он должен был бы и её заставить осудить патриарха Тихона и стать на сторону обновленцев.
Душа холодеет при одной мысли о такой возможности.
Сберёгши свою независимость и смело выступив на защиту правды и во обличение лжи, Зарубежная Церковь совершила это благое дело, по закону соборного единения со всем прочим Православным миром, не только для себя, но и для всего Православного мира, в том числе и для Константинопольского патриарха и для Афинского митрополита. В 1924 и в 1925 гг. единой тогда Зарубежной Церкви удалось убедить Константинопольского патриарха и всех восточных православных иерархов в правоте патриарха Тихона и в лживости позиции живоцерковников.
Отец Александр, видимо, отчасти понимает закономерность действий Русской Зарубежной Церкви тогда. Он пишет: «В эмигрантской церковной жизни всё было сначала неизбежно временным, и этим объясняются главным образом наши церковные разделения».
Однако почему же он тотчас же добавляет: «Но не наступило ли время пересмотреть это временное и осознать, чего требует от нас предание Церкви в посланных нам Богом условиях?»
А почему нам надо пересматривать наши позиции? Что изменилось принципиально с 1920 г., с того момента, когда мы ушли в наше изгнанничество? Стала ли церковная жизнь более нормальной? Вернулись ли благоденствие и тишина Церкви? Окончились ли обуревающие её гонения и тревоги? Или о. Александр считает, что церковные ненормальности перестают быть ненормальностями после того, как они продолжатся пять, десять, пятнадцать лет?
Наше положение, конечно, временно и продолжает быть ненормальным. Ненормальна вся церковная жизнь, и не только в России, но и по всему миру. И эта ненормальность жизни требует от нас мобилизации всех сил, использования всего, что мы реально имеем в руках.
Таким реально-наличным были проверенные и известные личные и общественные отношения между архипастырями, пастырями и мирянами, выкованные в России в огненный период войны и революции. Миряне знали своих священников, священники знали своих епископов, почти все епископы были учениками и воспитанниками того первоиерарха, который вместе с ними вышел из родных пределов. Эти отношения были не только не греховны, но, наоборот, проникнуты святыми элементами дружбы, любви и доверия во Христе. Поэтому, так же как мы говорили в отношении национального чувства, Церковь могла, а, следовательно, и должна была воспользоваться этими добрыми человеческими чувствовали для своих вечных святых целей. И, конечно, по всему духу церковной практики, трезвого церковного метода работы, не могла она среди общего шатания и разложения, разрушить эти добрые связи взаимных любви и доверия во имя принципов, увы, не оправданных, не подкреплённых в тот момент никакой действительностью.
Зарубежная Церковь, бережно храня всё своё доброе, и благодатное, и естественно доброе достояние, должна была искать свои пути в ненормальном церковном мире, ненормальном не только внутри захваченной богоборцами родины, но и вне её.
Значит ли это, что Зарубежная Церковь должна была стать и стала на неканонический путь?
Нет. Такой необходимости никогда и ни при каких условиях не бывает ни для какого церковного организма. Церковь всегда может жить и живёт канонически. Дух Святой, руководящий Церковью и вдохновляющий Её каноны, не оставляет и малейших частиц церковных без Своего благодатного руководительства, если только эти частицы сами греховно не уклоняются от Него.
Отец Александр очень верно указывает, что такое каноны для нас православных. «Канон есть указание, как в данных условиях воплотить и выразить вечную и неизменную сущность Церкви», т.е. это продиктованное Самим Духом Святым указание Церкви, как Она должна поступить в данном случае. В качестве именно велений Духа Святого они безгранично авторитетны. И, конечно, ища правильных путей, христианин прежде всего будет стараться изучить, как именно предписал Дух Святой поступить при сходном положении.
Зарубежная Церковь оказалась в ненормальных условиях жизни. Следовательно, и каноны, могущие служить для Неё указаниями, должны говорить о ненормальных обстоятельствах. Таких канонов немного, но они есть. Среди них важнейшими являются З7 и 39 правила VI Вселенского Собора относительно Кипрской Церкви, которые мы уже упоминали.
Но Господь не оставил нас и без прямого, непосредственно к нам относящегося, высокоавторитетного канонического указания.
Когда мы уходили из России, вдогонку нам 7/20 ноября 1920 г., т.е. когда почти на всём пространстве нашей Родины только что прекратилась белая борьба и начинался совсем новый этап жизни и для самой России, и для нас, изгнанников, Российская Церковь в лице своего законнейшего предстоятеля дала нам канон, в котором мы нуждались. Это:
Постановление Святейшего Патриарха, Священного Синода и Высшего Церковного Совета Православной Российской Церкви за №362.
По благословению Святейшего Патриарха Священный Синод и Высший Церковный Совет в соединённом присутствии имели суждение о необходимости преподать епархиальным архиереям указания на случай разобщения епархии с Высшим Церковным Управлением…
2. В случае, если епархия вследствие изменения государственных границ окажется вне общения с Высшим Церковным Управлением или само Высшее Церковное Управление во главе со Святейшим Патриархом почему-либо прекратит свою деятельность, епархиальный архиерей немедленно входит в сношение с архиереями соседних епархий на предмет организации высшей инстанции церковной власти для епархий, находящихся в одинаковых условиях.
3. Попечение об организации Высшей Церковной Власти для целой группы оказавшихся в положении указанном в § 2 епархий составляет непременный долг старейшего в означенной группе архиерея…
5. В случае, если положение вещей примет длительный или даже постоянный характер, епархиальный архиерей: <…> учреждает по соборному суждению с прочими архиереями новые архиерейские кафедры с правами полусамостоятельных и самостоятельных…
9. В случае, когда некоторые лица и приходы перестанут признавать власть своего епархиального архиерея, последний не слагает с себя иерархических полномочий, но организует из лиц оставшихся верными приходы, предоставляя, где нужно, совершать богослужения даже в частных домах и в других приспособленных к тому помещениям, прервав церковное общение с непослушными…
Здесь, в этом каноническом акте, наличествует голос Духа Святого в степени не меньшей, чем в древних канонах Вселенских и Поместных Соборов и в правилах свв. отцов. Законное священноначалие нашей Церкви во всём своём соборном единстве совершенно искренне и непринуждённо размышляет о дальнейшей судьбе своей Церкви, обуреваемой всеми мобилизованными против Неё силами ада. Может ли в таком случае не быть вдохновения Духа Святого? Ведь Дух Святой веет во всей жизни Церкви, если Ему в этом не препятствует грех. Здесь греха нет, нет ни малодушия, ни самоволия, ни корыстности.
И по плодам их узнаете их. В постановлении 7/20 ноября 1920 г. мы узнаем дело Духа Святого по его бесстрастности, многогранности и прозорливости.
Это постановление оказалось драгоценным и для нас заграницей, и, при совсем иных внешних условиях, для Русской подъяремной Церкви, в которой вся последующая борьба за каноничность церковной жизни против всех попыток богоборческой власти пленить Церковь велась под знаменем этого именно Постановления.
Конечно, ни патриарх Тихон, ни митрополит Крутицкий Евсевий, по-видимому, редактировавший это Постановление, ни Синод, ни Церковный Совет, наверное, не подозревали, какое глубочайшее по своим последствиям дело они совершают, вынося это Постановление.
Это тоже характерный признак действования Святого Духа. Избираемые Им выполнители Его воли обычно не знают этого. Чтобы быть такими выполнителями велений Духа Святого, они должны быть только до конца честными, по возможности бесстрастными, т.е. не вносящими ничего своего личного, страстного, служителями долга. Так, отцы I Вселенского Собора, создавая Символ Веры и вообще вынося свои боговдохновенные догматические определения, не сознавали, что они создают знамя церковной борьбы против еретической неправды на все последующие времена. И вообще не подозревали всего значения своего Собора. О. Александр, знающий церковную историю, знает, о чём мы тут говорим.
Ту же характерную черту мы замечаем и в этом священном решении нашей Церкви.
Вот на этом современном нам боговдохновенном каноне мы и построили нашу церковную жизнь.
Ещё раз напомним о том, что приводимое Постановление было прислано нашим русским архипастырям, создавшим свое церковное управление в новых тогда заграничных условиях, в самом конце 1920 г., когда все они находились в Константинополе. 1
Нам могут возразить, что Русская Церковь даже в лице законнейшего объединённого своего возглавления — Патриарха, Синода и Совета, не имела права предписывать формы церковной жизни на территории Константинопольского патриархата.
Мы согласимся с этим. Но возглавление Русской Церкви и не давало инструкции для Константинопольской территории, а давало инструкцию русским людям, чадам своим, как они должны строить свою церковную жизнь, куда бы их ни закинула судьба. Здесь налицо столкновение двух принципов, но мы вправе задать вопрос: что же должна была делать она — Русская Церковь, не имеющая власти на Константинопольской территории, но имеющая власть и высочайшее нравственное обязательство заботиться о душах многотысячного русского рассеяния, начинающего в этот момент новый этап своей жизни? По этому высочайшему и все превосходящему долгу попечения о душах Русская Верховная церковная власть не могла промолчать в такой момент. И тем более не могла она, заботясь прежде всего не о соблюдении поместного или иного формального принципа, а о спасении душ своих чад, поручить попечение о них Константинопольскому патриарху. Из изложенного выше ясно почему.
Вот она и давала в своём прощальном распоряжении указание, как должны эмигранты в новых условиях оформлять свою церковную жизнь, которая оформилась уже не на Константинопольской территории, а на пространстве всего мира, и центр свой создала под братским любвеобильным покровом Сербской Церкви, которую нельзя в этом случае не помянуть благодарным словом.
На примере отношений нашей Зарубежной Церкви с Церковью Сербской мы можем убедиться в справедливости многих высказанных нами выше догадок о том, как могли бы сложиться отношения зарубежной части Русской Церкви с Константинопольским патриархом, если бы он, преодолевая национальную отделённость, проявил братское отношение к епископам-изгнанникам и верность в суждении о борьбе Христовых и антихристовых сил в России. Всё это Зарубежная Церковь встретила со стороны возглавления Сербской Церкви, и отношения между двумя Церквами, действовавшими на одной территории, сложились как нельзя лучше. Эти отношения ни разу серьёзно не омрачились за все 23 года пребывания центра Зарубежной Русской Церкви на сербской церковной территории, показывая, что и в наше время возможны, такие же как и в древности, светлые, любящие церковные отношения. А в период наибольшей теплоты и близости между двумя Церквами, в период управления Сербской Церковью патриарха Варнавы, мы видели, как он, нимало не нарушая самостоятельности Русской Зарубежной Церкви, умел воздействовать любящим сердцем и мудрым указанием на самое направление её путей.
О если бы что-либо подобное мы встретили бы со стороны Вселенского патриарха! Многих болей и язв мы могли бы избежать тогда.
Несколько забегая вперёд, мы скажем тут, что вообще мысль о. Александра о том, что все наши церковные беды порождены нарушением поместного принципа, кажущаяся на первый взгляд справедливой, на самом деле не оправдывается фактами.
В Сербии мы видели нарушение поместного принципа вследствие сосуществования там, рядом с Сербской Церковью, Церкви Русской Зарубежной, и никогда ни в малейшей степени это сосуществование двух церковных организмов не имело никаких вредных влияний на церковную жизнь. Наоборот, Сербская и Русская Зарубежная Церкви очень помогали друг другу всесторонне: и духовно, и внешне, и культурно поддерживая друг друга. Сербская Церковь любвеобильно и широко открыла свои братские объятия Русскому церковному центру, а Русская Зарубежная Церковь, в лице своего Возглавителя, спасла Сербскую Церковь от внутренних недугов, как в 1936 г. свидетельствовал сам Её патриарх Варнава: «Когда в начале послевоенных годов волна модернизма захлестнула почти все Церкви Востока, она разбилась о скалу Митрополита Антония», — сказал Святейший Варнава.
Здесь во Франции, быть может, наибольшим нарушением поместного принципа является сосуществование на одной территории не только нескольких поместных организмов, но и двух экзархатов одного и того же Константинопольского патриарха. И тем не менее ни это наличие двух экзархатов, ни присутствие на той же территории Румынской и Сирийской православных Церквей никогда никем не ощущается как болезненные явления.
Болезненно у нас тут нарушение как раз не поместного, а национального принципа в церковной жизни: сосуществование на одной территории нескольких форм одной и той же национальной Русской церковной жизни — порабощённой антихристу Московской, независимой Зарубежной и ушедшей от спора Константинопольской.
Но вернёмся назад, к началу двадцатых годов, к началу образования Зарубежной Русской Церкви.
Мы отметили высокое значение Постановления от 7/20 ноября 1920 г. Укажем ещё, что делая это Постановление, Высшее Русское Церковное Управление совершало очень значительный нравственный подвиг: в час полного торжества советской власти Патриарх, Синод и Церковный Совет, все вместе, единодушно вынесли Постановление, которое ни в малейшей степени не шло навстречу пожеланиям торжествующей победу богоборческой власти, но, наоборот, всюду — и в России и заграницей, обосновывало формы церковной борьбы с этой сатанинской властью.
Повинуясь указанному Постановлению, согласно точному его тексту, группа русских архипастырей, по зову старейшего в своей среде иерарха, обратилась с призывом ко всем русским архиереям, оказавшимся в одинаковом положении на этой стороне уже тогда опустившегося железного занавеса, составить Высшую инстанцию Церковной Власти. Эта инстанция и была создана, и ей добровольно, по соображениям церковной пользы, подчинились все заграничные русские архиереи — и в Европе, и в Америке, и на Дальнем Востоке.
Мы уже говорили о том, как ценно эта единая тогда Зарубежная Церковь послужила всему Православному миру, спасая его Первостоятелей от пагубного заблуждения. В единстве нашей Зарубежной Русской Церкви был залог её силы и влияния.
Почему же, каким образом мы не сохранили этого драгоценного единства?
Со всех сторон нам часто бросают упрёки в наших церковных разделениях. Мы очень ясно и очень больно сознаем вредность нашей раздробленности. Но ведь надо припомнить, как совершилось это разделение. Отец Александр заранее отмахивается от этого неприятного для него вопроса словами: «Совсем не так важно знать, кто был прав или виновен в том или ином эмигрантском споре». Но от этого вопроса нельзя отмахнуться.
Нам важно знать, кто был виноват в этом страшном преступлении, в том, что наша Зарубежная Церковь оказалась расколотой.
После ряда верных слов о Церкви, здесь о. Александр даёт неверное о Ней представление, говоря: «Мы не претендуем, подобно о. Михаилу Польскому, на непогрешимость», и считает совершенно нормальными для церковной жизни тот «извилистый путь» и те «юрисдикционные вариации», которыми так богата история его церковной группы.
Мы же, сознавая нашу церковную организацию частью Вселенской Православной Христовой Церкви, в которой нет ни пятна, ни порока, настаиваем на Её непогрешимости. Напрасно о. Александр пытается издеваться над этой непогрешимостью. Непогрешимость, т.е. абсолютную и в малом, и в большом верность истине, можно считать краеугольным камнем всей жизни Церкви с гораздо большим основанием, нежели принцип «поместности», на котором в качестве краеугольного камня Церкви настаивает о. Александр. Неверно представлять себе, как это, по-видимому, делает о. Александр, что непогрешимость — верность истине — обязательна только для всей Церкви во всей Её полноте, а отдельные её части могут погрешать как хотят.
Нет. Ни вся Церковь, ни поместная Её часть, ни епархия, ни приход не могут безнаказанно изменять истине и «погрешать», т.е. становиться на «извилистые пути» и применять бессчётные «юрисдикционные варианты», т.е. попросту сегодня говорить одно, а завтра утверждать другое. Это делает анти-церковь, полярная противоположность Церкви, коммунистическая партия, а Церковь этого делать не может.
Вся Церковь, от мала до велика, должна быть непогрешимой. Это Её основное, Христом Ей завещанное фундаментальное качество. Нельзя погрешения вводить в принцип и считать их нормальным явлением церковной жизни. Если по человеческой немощи та или другая часть Церкви впадёт в прегрешение, Она, как и отдельный христианин, должна назвать чёрное чёрным, принести в нём покаяние и вернуться на правый путь, иначе она перестаёт быть православной. В этом обязывающая ответственность нашего наименования.
Итак, откуда и почему возникло пагубное разделение в Зарубежной Церкви? Что явилось его принципиальной причиной?
Эта причина не какая-либо случайная и мимолётная. Это всё тот же вопрос, который и сейчас стоит пред всеми русскими людьми, в котором, как в фокусе, сосредоточена вся наша жизнь. В 1927 г. он тот же, что и в 1945 г., что и теперь: каково должно быть наше отношение к богоборческой советской власти, пленившей нашу родину, возможны ли соглашения и компромиссы с ней в церковной жизни?
Этот вопрос в 1927 г. был менее ясен, чем в 1945 г. Но проявляя принадлежащее ей как части Вселенской Христовой Церкви благодатное свойство непогрешимости, наша Зарубежная Русская Церковь безошибочно поняла этот, ещё прикрытый тогда, соблазн и осудила первые же попытки соглашательства с безбожной властью митрополита Сергия. А митрополит Евлогий и последовавшие за ним, откалываясь от единства с церковным телом, к которому дотоле принадлежали, и вследствие этого теряя благодатное умение распознавать дух лжи от духа истины, согласились на компромисс с богоборчеством, и митрополит Евлогий дал за себя и за своё духовенство подписку в лояльности советской власти.
Этого нельзя не помнить. С этого, а не с чего-нибудь иного начался принёсший столько безграничного вреда, погубивший столько человеческих душ, раскол в нашей Зарубежной Церкви.
Это был грех, и грех тяжкий. От этого нельзя отделываться, именуя это «юрисдикционным вариантом», и требовать забвения этого потому, что «не важно знать, кто был прав или виноват в этом «эмигрантском споре»».
Да, отец Александр прав, что «падения и ошибки всегда возможны в исторической жизни Церкви». Да, ошибки возможны, но с ними нельзя примириться, считать их нормой, в них упорствовать. В них надо каяться.
Но когда через три года после церковного раскола, порождённого соглашением митрополита Евлогия с богоборцами, обнаружилась совершенно ясно неверность его пути, нравственная невозможность для христианского архипастыря хранить лояльность к советской власти, митрополит Евлогий и иже с ним никак не выразили покаяния в совершенном прегрешении, а ушли под власть Константинопольского патриарха.
Неправильность этого шага должна была бы ясно сказаться в 1945 г., если бы к тому времени митрополит Евлогий не усложнил и не запутал всего вопроса новым зигзагом — своим переходом опять к Московскому патриарху.
В 1945 г. Константинопольский патриарх, снова повторяя ошибку 1924 г., решительно признал законность патриарха Алексия и принял участие в его выборах, послав для этого своего представителя в Москву.
Долгом нас, зарубежных русских, нашей первейшей обязанностью перед всей Православной Церковью и перед самим Константинопольским патриархом было и тут, как за двадцать лет до того, обличать новый обман советской власти, её новое издевательство над Церковью.
Это наш долг не только перед современной Церковью, но и перед всей историей, перед вечной Церковной жизнью, потому что для Церкви не существует срока давности, и грех, совершенный в недрах Церкви, беспокоит и ранит совесть, приносит душевредные плоды и через тысячелетия.
Человеческую душу можно и сейчас соблазнить указанием на слабость и компромиссность проявленные церковными представителями столетия тому назад. И это сейчас очень старательно делают враги Церкви.
Стойкость и мужество подлинных представителей Церкви обезвреживает последствия таких слабостей. Так, по крайней мере для последующих поколений, стойкость преп. Феодора Студита обезвредила слабость св. патриарха Никифора, стойкость св. Максима Грека обезвредила слабость митр. Даниила, стойкость св. митр. Филиппа Московского обезвредила слабость иерархов времён Иоанна Грозного, стойкость Арсения Мациевича и св. Павла Конюскевича обезвредила слабость нашего Синода во дни Екатерины II. Истинная Церковь во всех этих случаях была со стойкими, а не со слабыми её представителями.
Поэтому не только для современности, но и для всех последующих веков нужно стойкое и мужественное, бескомпромиссное обличение и дела патриарха Алексия, и потворства ему восточных патриархов.
Те стыдные и неправильные строки о Русской и вообще о всей Православной Церкви, ставшей яко бы орудием атеистической власти, которые так многочисленны сейчас в инославной прессе, были бы гораздо менее возможны, если бы голос нашей Зарубежной Церкви звучал громче, т.е. если бы она, как в 1924 г., была бы неразделённой, и эти обвинения казались бы совсем неопровержимыми, если бы наш голос не звучал совсем. Конечно, клевета и передержки были бы возможны при всех условиях, как бы громко ни объясняла своих позиций Зарубежная Церковь, но нас интересуют не клеветники, а искренне заблуждающиеся, искренне соблазняющиеся тем, что «Церковь заключила союз с богоборцами».
Отец Александр утверждает, что «голос правды всегда звучал в греческой юрисдикции». Да, из их среды тоже раздавались голоса, обличающие московскую преступную неправду. Мы всегда будем с благодарностью помнить, например, мужественный голос проф. Карташева, который так громко раздался тогда в страшный 1945 год.
Но мы не можем не помнить, что клирики и миряне Константинопольского экзархата принимают участие в обличении деяний патриарха Алексия вопреки своему подчинению Константинопольскому патриарху. Их положение в этом вопросе неестественно: они обличают патриарха Алексия, а их возглавитель от лица всего возглавляемого им патриархата, т.е. и от лица Западно-Европейского экзархата, посылает на Московские церковные торжества своих представителей и поддерживает братские отношения с патриархом — союзником и орудием богоборцев. Этим и перед лицом современности, и в ещё большей степени перед лицом церковной истории, в значительной степени теряется ценность обличения.
Мы, кажется, достаточно ясно разъяснили, почему мы считаем таким важным церковным долгом наше дело обличения Московского патриарха. Здесь не «гипертрофия национализма», в которой нас упрекает о. Александр. Здесь сознание нашего долга перед Вселенской Церковью, чадами которой мы являемся через Её законную часть — Русскую Православную Церковь.
Не по собственной воле возложили мы на себя эту ответственность, продиктованную фактической, большей, чем у всех народов, связанностью с нашим родным народом, лучшим, чем у других, пониманием его и всех опытов над ним. Это возложено на нас Божией волею в самом рождении нашем, и мы не можем по собственной воле сбрасывать этой ответственности с себя, тем более в такое сугубо ответственное время.
Совершенно произвольно о. Александр решает, что «Константинопольскому патриарху надлежит обеспечивать нашу включенность во вселенский церковный организм». При этом он, по-видимому, забывает, что вхождение в состав Русской Церкви обеспечивает нам включение во Вселенский церковный организм в степени не меньшей, чем вхождение в Константинопольскую Церковь. А все без исключения каноны церковные утверждают, что ни одна часть церковного организма не имеет права самовольно менять своего места в этом общем церковном организме.
И для нас, русских, пребывание под властью Константинопольского патриарха уже хотя бы потому менее естественно, что на К-го патриарха в гораздо меньшей степени, чем на нас, возложена Богом обязанность верно понимать все уловки, которые диавол применяет по отношению к Русской Церкви. Константинопольский патриарх не русский, у него нет нашей органической связанности с нашим народом, для него, как для каждого иностранца, многое в нашей жизни остаётся непонятным, и на нас лежит обязанность разъяснить ему и другим иноплеменникам действительный смысл событий на нашей родине. А для того чтобы мы могли делать это беспрепятственно, мы должны быть свободными от непосредственного подчинения ему, не связывать себя его решениями и не связывать его нашими утверждениями, правду которых он может понять лишь в более или менее длительном процессе.
Тем более не можем мы в теперешние страшные минуты искать у чужого (не потому, что он нам чужд, а потому что он — не наш) патриарха «тихой пристани».
О. Александр считает «лишним и бесполезным отвечать на это обвинение» и заявляет: «Мы ушли к первому по старшинству православному иерарху не потому, что искали тихой пристани».
Но ведь это не мы выдумали это обвинение. Это сам возглавитель ушедших, митрополит Владимир, в ответственном архипастырском послании, напечатанном в том же самом «Церковном Вестнике», где печатает свои статьи о. А. Шмеман, в № 6 от 1947г. пишет: «Мы не ищем борьбы, утверждаясь на незыблемом основании, мы можем от неё уклониться».
Мы же от этой борьбы уклониться не можем и не хотим, но считаем её нашим первейшим церковным долгом. Самое существование наше есть несмолкаемое напоминание о неверности, незаконности, ненормальности современного официального возглавления Церкви в России.
Не без презрения бросает нам священник Александр Шмеман обвинение в том, что мы «усваиваем себе миссию представительства Катакомбной Церкви», а другой его единомышленник — епископ Иоанн Шаховской — обвиняет нас в том, что мы «рядимся в тогу мученичества».
То и другое обвинение являются или «полемическим приёмом», или обнаруживают непонимание структуры церковной соборности. Если мы находимся в одном церковном организме с мучениками Катакомбной Церкви, благоговеем перед их подвигом, ловим каждое свидетельство о них и от них, то по закону церковной соборности мы являемся единым целым с ними, и нам не надо рядиться в тогу мученичества или присваивать себе миссию представительства Катакомбной Церкви, чтобы славиться её славой и быть выразителями её мыслей и её чувств.
По этому самому закону мы поём Матери Божией, что мы «Тобою хвалимся», хотя никак не претендуем на какую бы то ни было соизмеримость нашей греховной жизни с Её безгрешным житием. Когда мы, православные, говорим от лица Православной Церкви перед лицом инославных, мы говорим от лица и апостолов, и святителей Вселенских Соборов, и всех великих вселенских учителей, и мучеников, и преподобных отцов.
Поэтому может архипастырь, по мере сил своих всё приносящий в жертву неразрывности своего единства с современными мучениками российскими, говорить от их имени, высказывая то, что они в таком случае хотели бы сказать.
Поэтому если о. Александру кажется, что «есть что-то нестерпимое, когда епископ в Америке посылает католическому кардиналу (по поводу процесса кардинала Миндсенти) телеграммы от имени залитой кровью мучеников Русской Церкви», то для нас кажутся нестерпимыми эти плевки молодого священника Константинопольского экзархата в лицо Русской Зарубежной Церкви.
Вместе с соловецким исповедником и нашим сопастырем отцом Михаилом Польским мы исповедуем, что «Заграничная часть Русской Церкви во главе с Архиерейским Синодом и Собором не только себя исповедует, но действительно находится в составе Русской Церкви. Она от неё никогда не отрывалась, живя Её интересами, нуждами, борьбой, правдой, защитой канонов и мучеников, продолжая заграницей тот старый тихоновский канонический путь первых десяти лет, который там ушёл в катакомбы со дня падения митрополита Сергия».
И в том, что все лучшие представители Церкви оттуда, пришедшие к нам за последние годы, так абсолютно едино с нами понимают все эти проблемы, видим мы яркое, глубоко радостное свидетельство и правды нашего пути, и непобедимости церковной соборности, которую не могут нимало нарушить даже поставленные сатаной железные занавесы.
Епископ Нафанаил, 1949 г.
Материалы настоящей дискуссии
1948. Иерей Александр Шмеман, Церковь и церковное устройство: по поводу книги прот. Польского, «Каноническое положение высшей церковной власти в СССР и заграницей»
1949. Протоиерей Михаил Помазанский, «Наше церковное правосознание»
1949. Протоиерей Георгий Граббе, «Каноническое основание Русской Зарубежной Церкви»
1950. Иерей Александр Шмеман, «Спор о Церкви»
1950. Епископ Нафанаил, «Поместный принцип и единство Церкви»
1952. Протоиерй Михаил Польский. «Очерк положения русского экзархата вселенской юрисдикции»
1952. Иерей Александр Шмеманн, «Эпилог»
Источник: Книгопечатня Преп. Иова Почаевского, Джорданвилль, Н.Й.
Сноски
В реальности указ был получен зарубежными архиереями только в 1922 г. См.: Артемов Николай, прот. Постановление № 362 от 7/20 ноября 1920 г. и закрытие зарубежного ВВЦУ в мае 1922 г. Историческое и каноническое значение // История Русской Православной Церкви в ХХ веке (1917-1933): Материалы конференции, г. Сэнтендре (Венгрия) 13-16 ноября н. ст. 2001 г. Мюнхен, 2002. Цит. по эл. версии: https://rocor.de/assets/alt/html/documents/Sentendre/artemoff2.htm#_ftn90 — Ред. ↩